я устрою это для тебя. И в самом деле, это никому не повредит. У тебя тоже будут новые гости и новые подарки, новая лесть…
У нас здесь выпал глубокий снег. А, как там, у тебя? Сейчас ночь. Я два раза харкал кровью, это и заставило меня проснуться. Вспомнил, что ты с осени написал мне уже три письма и ужаснулся – я должен написать тебе о новостях, хотя ты и не заслужил того, чтобы получать такое «холодное дуновение». Я, наверное, не буду писать тебе больше. Ты ведь знаешь мои привычки, а если ты приедешь сюда, если скоро, то может быть еще увидимся… только я думаю, что у нас разные пути. Ты забудь меня. Теперь я действительно «исправился».
Хотя письмо и не произвело на меня впечатления «холодного дуновения», но бегло прочитав, я перечитал его еще раз очень внимательно Появилось какое-то страшное чувство, а вместе с ним успокоение и радость – можно было не беспокоиться за его существование. С меня спала тяжесть. Позднее я собирался ответить на его письмо, но потом решил, что писать мне ему не о чем и я отказался от этой мысли. Я стал понемногу забывать Лянь-тао и его лицо стало реже возникать в моей памяти. Прошло не больше десяти дней после получения письма, как редакция газеты «Научных Основ» прислала мне из города «S» свою газету. Газета заставила меня вспомнить о Лянь-тао. В ней часто писали о нем: – «Интервью с господином Лянь-тао в снежную ночь», «Блестящий прием у советника Лянь-тао» и т. д. Однажды в отделе «На досуге» была опубликована одна из ранее написанных Лянь-тао статей. Эпиграфом к статье были взяты слова: – «Этот человек необыкновенный и ему свойственны необыкновенные поступки».
Не знаю почему, но его лицо с этих пор потускнело в моих воспоминаниях и сделалось расплывчатым. У меня было к нему то странное, неспокойное и рассеянное чувство. Тут к счастью подошла осень и перестали присылать «Научные Основы». Зато в «Шэньянском вестнике научных основ» начали печатать длинную статью с продолжениями, которая называлась – «Рассуждение о словах и поступках». В статье говорилось о слухах, распространяемых некоторыми лицами и в ней указывали на меня и других лиц. Мне снова пришлось быть исключительно осторожным и даже сигаретный дым выпускать в окно с осторожностью. Постоянная настороженность подобна медленному страданию. За всеми этими событиями мне было некогда думать о Лянь-тао. Казалось, я совершенно забыл его. Наконец, не дожидаясь летних каникул, я демонстративно уехал из Шэньяна.
Из Шэньяна я поехал в Личен, а оттуда в Тайку. Прошло полгода, но я так и не нашел себе никакой службы. Тогда я решил вернуться в город «S». В родной город я приехал ранней весной. Погода была пасмурная. Все вокруг было покрыто серым полумраком. На моей старой квартире оказалась свободная комната и я снова поселился в ней. В пути я вспомнил о Лянь-тао и решил навестить его. После ужина, захватив с собой два пакетика бисквитов известной марки Вэн-си, я пошел по мокрым улицам, обходя многочисленных собак, крепко спавших на тротуарах. Наконец, я добрался до дверей квартиры Лянь-тао. Внутри квартиры было необычно светло.
– «Вот, стал советником и даже в квартире посветлело» – невольно подумал я и усмехнулся. Присмотревшись внимательно, я заметил на дверях треугольные полоски бумаги, ясно говорившие о том, что случилось [57]. Я подумал, что умерла бабушка шумливых ребятишек. Во дворе залитом светом стоял гроб, рядом с которым был солдат или денщик в военной форме. С ним кто-то разговаривал. Это оказалась бабушка. В стороне стояли слуги в коротких куртках. Мое сердце тотчас сильно забилось. Бабушка повернулась в мою сторону и подошла ко мне, подозрительно вглядываясь в мое лицо.
– Ай-я! Это вы вернулись! Вот, если бы на несколько дней раньше… – вдруг громко воскликнула она.
– Кто умер? – я уже догадался, но все же спросил.
– Позавчера не стало Вэй Да-жэня.
Я оглянулся по сторонам. Гостиная была в полумраке, там горела только одна лампа, а в приемной комнате висели белые траурные полотнища и толпились ребятишки.
– Он… там, – выступая вперед и указывая на дом, сказала старуха. – Когда Вэй Да-жень пошел в гору, я сдала ему нашу приемную. Сейчас он там…
Я вошел в приемную. Кроме белых полотнищ, там был только один длинный стол и один квадратный, на котором было расставлено около десятка чашек закусками. Мой приход заставил засуетиться двух мужчин в длинных, белых халатах. Они уставились на меня глазами мертвых рыб, полных подозрения. Я объяснил им мои дружеские отношения с Лянь-тао. Подошла бабушка и подтвердила правильность моих слов. После этого они успокоились позволили мне войти в комнату, поклониться покойнику. Когда я склонился в поклоне перед покойником, внезапно раздался плач. Я встрепенулся и увидел мальчика лет десяти, распростершегося на циновке. Он был одет во все белое, голова его была коротко подстрижена, а на макушке, как бахрома, висел большой пук пеньки. Из разговора с ним, я узнал что он двоюродный брат Лянь-тао, который считается самым близким родственником, а другой близкий родственник – двоюродный племянник. Я попросил разрешения взглянуть на покойника. Они возражали, но в конце концов, я уговорил их откинуть траурное полотнище с лица покойника. Я увидел мертвого Лянь-тао… На нем были мятая короткая куртка и штаны, на отворотах куртки еще были следы крови, лицо – исхудавшее до предела. Выражение лица было совсем такое же, как и при жизни. Рот был крепко сжат, глаза закрыты. Казалось, что он спит. Мне хотелось протянуть руку к его носу, чтобы проверить – не дышит ли он в самом деле… Кругом была тишина смерти… Мертвый и живые… Я отпрянул. Ко мне снова услужливо подошел двоюродный брат Лянь-тао, со словами:
– Братец-то, по своим годам был еще очень крепок и вдруг – умер так внезапно. Это несчастье не только для родственников, но и печаль для друзей. Он говорил, что если извинить Лянь-тао за его взгляды, то в Хэньшишане его можно считать человеком, каких мало. Вскоре он замолчал и снова наступила гробовая тишина.
Мертвый и Живые… Меня охватила тоска и я вышел во двор поговорить с бабушкой.
Я знал, что приближается время класть покойника в гроб, но нужно было ждать одежду для него, которой еще не прислали. Кроме того и время было неподходящее для заколачивания гроба [58]. Бабушка оживленно вступила со
